Обращаясь к разгадке тайны поразительной устойчивости мифологического мышления в наши дни, нельзя игнорировать те ответы, что уже найдены выдающимися мыслителями. Так, М. Бубер говорит о древнем учении "о всеобщей смысловой протяженности, принцип которой проявляется в Китае как Тао, в Индии - как Рита, в Иране - как Урта (традиционное чтение - Аша), в Греции - как Дике. Небесные силы, согласно этому учению, задают человеку образец правильного поведения. Однако это не есть порядок, который был ими измышлен специально для человека: это - их собственный порядок. Небо не имеет намерения задать особый порядок для Земли; оно желает, чтобы его собственный порядок был определяющим и для Земли. Нравственный порядок тождествен космическому. Целостность всего сущего по своему существу представляет собой одно общество с одним законодательством. Независимо от того, представляются ли предки богами, или между богами и предками существуют отношения дарования и восприятия, в конечном счете по своему смыслу и призванию боги и люди образуют единое общество с одним-единственным порядком, и это есть порядок справедливости" (1, с. 401). Затем М. Бубер резюмирует: "Все эти высказывания дополняют друг друга, словно они заимствованы из одной книги" (1, с. 402). Действительно, при всем многообразии древних легенд, сюжетные схемы и вытекающая из них "мораль" повторяют друг друга у разных, даже весьма отдаленных друг от друга в пространстве и времени народов, что и позволило К. Юнгу говорить об архетипах мышления.

Цитируемые М. Бубером мифологические высказывания вытекают из условной "одной книги" архаического родового язычества. Мифология - это родовое мышление, т.е. над- и даже внеиндивидуальное мышление, выражающее приоритетность коллектива, целого, причем преимущественно родового целого. Мифология - это мышление, опредмеченное в определенной, а именно, родовой, часто называемой языческой или архаической, культуре, т.е. культуре при-родных связей - между людьми и людьми, людьми и окружающим миром, видимым и невидимым. Объединяющее всех родство изливается, эманирует из родоначальника в его непосредственных, как и он, обожествляемых, потомков и через них, источаясь по ступеням мироздания, на одной или нескольких из которых располагаются и живущие люди, до самой периферии мира. Даже этимологически "родство" восходит к Роду - древнейшему славянскому божеству, манифестировавшему плодотворящую, рождающую силу природы. Бог Род как бы продолжается в своем роде, в своих потомках, связывая их в целое.

Аналогичные ему божества отыщутся практически в любой древней мифологии: боги, давшие начало если не всему миру, то данному племени, поколение за поколением поклоняющемуся своему начальнику (в обоих значениях этого слова). И хотя язычество так же широко, как широко человеческое воображение, у того и другого есть берега, позволяющие зафиксировать их в единой картине.

Так, невообразимо многочисленные боги, духи, демоны, драконы и прочие персонажи языческой мифологии являются хтоническими существами, т.е. олицетворяют силы, скрывающиеся за видимой повседневно оболочкой бытия, обитающие на границе соразмерной человеку сферы бытия с инобытием, например, царством мертвых, которое можно назвать небытием. Граница бытия и небытия варьируется в различных мифологиях. Но, как правило, она там, где могилы и мертвецы, где встречаются различные стихии (например, берег реки, моря, колодец, горизонт, гора); сон - тоже близкое к их границе состояние; дерево, зверь, пещера, небесное светило могут быть местом, где эта граница почти обнажена. Мощь хтонических существ именно в близости к небытию, точнее, в них - сила небытия. Граница соприкосновения двух стихий есть как бы зазор, разрыв дискретного по существу бытия - intermundia Демокрита и Левкиппа. В этом зазоре незаметно для поверхностного взгляда таится инобытие или даже небытие.

Для языческой архаики идея порядка обязательно корреспондирует с идеей хаоса, который фундаментальнее порядка, от которого поэтому приходится бежать, откупаться, восстанавливая пусть метафизически ненадежный, но аксиологически желанный порядок. Желанный настолько, что архаика готова обожествить его, она ставит его превыше своих богов. Но и это не избавляет архаику от глубоко трагического мироощущения, мировая жизнь в котором мыслится "или совсем бесформенной, или имеющей свою, нечеловеческую организацию... Глубинная же ее основа ощущается темной, хаотичной, мглистой и кошмарной. Только в своем, так сказать, острие, которое направляется на человека, эта темная глубина оформляется и принимает форму Эриний, Аты, Аластора, Мойры и т.д. Эти образования таят за собой страшную бездну и черные глубины бытия, которые живут какой-то своей, нам неизвестной жизнью. Только время от времени они заявляют о себе, насылая на человека бедствия, несчастья и делая его душу ареной страшной борьбы света и мрака.

Но не только это просто глубина бытия, хотя бы и страшная. В трагическом мироощущении она мыслится злой, бессознательной, аморальной. Это мировая бездна, или Рок... Ей безразлично, что уничтожить и с чем бороться... за пределами стройной и понятной внешней жизни кроется страшная бездна и черный хаос, который вот-вот прорвется наружу и уничтожит зыбкое строение нашей жизни и нашего сознания... Мир разделен на две неравные части: одна - та, что окружает нас видимой оформленностью и стройностью, другая же есть бесформенное, мятущееся множество, содержащее в себе неизъяснимые ужасы и постоянно прорывающее видимый мир, это непрочное, хотя и блестящее покрывало Майи" (2, с. 316).

Мощь небытия несоизмерима с силами бытия. Все существующее ждет неминуемый провал в небытие, но из него же все вновь и возникает. Небытие для архаики - не просто отсутствие бытия. Оно - семя и корень бытия. Потому в языческой культуре и смерть - не смерть, а уход, переход, и рождение - не рождение, а тоже переход, приход в вечном вращении Колеса Жизни. Для языческой архаики будущее встроено в круговорот, оно есть продолжение настоящего, которое есть продолжение прошлого. Потому актуализируется прежде всего прошлое, за которым опять же - Небытие, Ничто - исток, тайна, сила, цель и судьба бытия, одним словом, последняя правда его.

Потому Бытие во власти Ничто. Ничто вызывает страх, но более всего - почитание, поклонение, а порой и умиление. Ничто требует осторожного и выверенного обращения с собой. Потому всякое обращение к нему погружено в строго соблюдаемый из поколения в поколение ритуал. С Ничто не шутят: его мощь может обрушиться на кого угодно, тем более на вольнодумца и оригинала. Потому закованы в обрядовые традиции те предметы и действия, где граница бытия и небытия особенно прозрачна. Таковы вождь, роженица, лоно, фаллос, старец, дитя... Хтонический мир ("царство мертвых") не отделен от мира живых непроницаемой стеной. Оба царства - сферы, части единого космоса.

За всей этой на первый взгляд путанной сложностью скрывается вполне стройная и логичная картина: премирное небытие эманирует в бытийную "лестницу существ", на соответствующих ступенях которой каждому отведено свое место. Всё оказывается связанным со всем через этот мировой порядок, порожденный и порождаемый небытием и опирающийся на небытие. Нет способа избежать небытия. Остается следовать установленному порядку (судьбе), а всякий спор с судьбой лишь ускоряет возвращение в небытие. Так, причудливыми сюжетами и фантастическими образами мифология транслирует определенный и совершенно реалистический - архаичный, родовой - этос, увязывающий всех и вся в единую целостность, подчиняя ей каждого, что и выражено в основополагающей нравственной идее и нравственном чувстве долга (т.е. максиме "знай свое место!", или, более возвышенно - "знай свою меру!").

Этос - регулятор отношений малой, контактной группы, каковой и был архаический род. И сколь бы многочисленным впоследствии не становилось общество, пока оно идентифицирует себя как большую семью (род), как физическое и/или мистическое единство, оно регулируется этосом - стихийным и осознанным, устным и записанным, называемым во втором случае зачастую "правом", но по-настоящему обслуживающим право и интерес единственного подлинного и признаваемого таковым субъекта - тотальности. Исключая индивидуалистический произвол, тотальность оказывается космосом - высшей степенью гармонии, о которой продолжает тосковать мятущаяся душа выпавшего из родового целого индивида.

Нетрудно понять желание оставшегося бесприютным персонифицированного человека опять вернуться под скорлупу рода, общины, коллективно-гуртовой жизни в едином ритме с мировым целым. И тут человеку на помощь идут на каждом шагу встречающиеся архетипы родового мышления, зашнурованные в старые или рядящиеся в новые мифологические одежды. Но под ними всё тот же родовой строй жизни, экстраполировавший себя на картину мироздания, из которой изгоняются все намеки на нетождественность бытия и мышления.

Литература.

• Бубер М. Два образа веры. М., 1995.
• Лосев А.Ф. Форма - стиль - выражение. М., 1995.