Как творится история? Капитальный вопрос дополним уточняющими непосредственно? Самовольно? Прямо? Лобовые положительные ответы не снимают проблем, ибо ввиду своей нерефлективности не могут быть вдохновительными. Придумывание характера нашего вершения истории наводит на наполняющий душу сомнениями, разъедающий благополучие безмятежного состояния мысли вывод о неавтоматичности актов жизнеисторического творчества. Очевидно, суть в том, что объeм конкретного рутинного жизнетока истории не исчерпывает, не покрывает. Чeтко фиксируемый разрыв между персональными историями и имперсональной историей, снимающей частности лиц универсального процесса, влечeт понимание: история - нечто большее позитивного самотeка эмпирически данной жизни. Одно дело явные перипетии лиц, иное дело - их скрытые функции в жизнеисторическом творчестве. Драматургия истории, превосходя вопросы судьбы отдельных, пускай, выдающихся персонажей, актуализирует вопросы судеб человечества, государств, наций.
В каком смысле перспективы человечества - в руках людей; перспективы государств - в руках правительств; перспективы наций - в руках народов? Люди не живут интересами человечества; правительства пренебрегают интересами государств; народы отчуждены от интересов наций. Что в итоге? Отсутствие моста от эгоистичного (едва не шкурного), обозримого, вычислимого дела разноплановых исторических лиц к жизнереализующемуся делу истории в целом.
Подытожим. Происходящее в истории "значимо". Между тем в сцеплeнных с разномастными лицедеями локальными жизнетоками бытия "значения" (некоей избыточной относительно тщеты и нищеты обстояний "метафизики") не найти. В известной мере оно надситуативно, сверхэмпирично. Отсюда практикуемое некоторыми допущение расширяющего онтологию истории транспозитивного еe измерения (типа "хитрости" мирового разума), существо которого, однако, в рациональном дискурсе не выразимо.
Возникает сложность, связанная с выработкой адекватных представлений как исторической онтологии, так и способов еe концептуального воссоздания. Оппозиции "историй - истории", "перипетий - судьбы", "эгоистического - функционального", "личностного - державного" и т. п. навевают идею многослойности онтологии истории, а именно: за рядовой бессмыслицей, хаосом наличного самотeка жизни, за механизмом собственных забот, случайностью черт персонального бывания располагается нечто сущностное.
Каково оно, это - "нечто" и как его выразить языком теории?
Обращаем внимание буквально на головоломный характер подлежащей разрешению задачи: под рациональный дискурс требуется подвести сущность едва уловимую, в терминах ratio едва воплотимую. В поэтических, теологических контекстах в избытке модели, подобно "музыки бытия" (Блок), "телеологического тепла" (Мандельштам), "царства божия", "рока", "фатума", "провидения" и т. д., - на решение данной задачи нацеленные.
Но приближает ли к решению метафорическое движение в вечном, задающее соответствующее сопричастие осваемому предмету посредством тропного слога, чувственного наития? Вопрос, скорее всего, риторический. Сказанное обостряет постановку: возможно ли эксплицировать ресурсами ratio идею многосоставности исторической (социально-державной) реальности, лишeнной явленческих форм и поднятой до высот судьбических? На наш взгляд, в этом нет ничего невозможного.
Высказывает Катаев: "Мир в моeм окне открывается, как ребус. Я вижу множество фигур. Люди, лошади, плетенки, провода, машины, пар, буквы, облака, вагоны, вода... Но я не понимаю их взаимной связи. А эта взаимная связь есть... Это, совершенно, несомненно. Я это знаю, я в это верю, но я ничего не вижу. И это мучительно. Верить и не видеть! Я ломаю себе голову, но не могу прочесть ребуса". Мир, жизнь, историческая реальность - ребус. В чем его разгадка?
Во-первых, в разведении персонального и социального, которое в вершении исторического не совпадают. Модель мирового разума сепарирует случайное (действование по хитрости) и необходимое (действование по высшим целям). В обход мистификаций аналогична схема рассуждений и при рациональном подходе к проблеме. Мысль отслаивает персональное (явленческое - истории, перипетии (и социальное) сущностное - история, судьба). Иван IV, Петр I, Сталин жертвуют сыновьями. С позиций здравосмысленных рассмотрений это - дикость: отвержение отцом сына - проявление патологии. На уровне жизнеотношения просточеловека иного не дано: родитель, отворачивающийся от ребенка, прерывая времен связующую нить, подрывает натурально-эволюционные контуры жизни. В державной плоскости расставляются иные акценты, масштаб целей, смыслов, помыслов, умыслов здесь конституируется не здравым смыслом, а размахом, размером, величием, грандиозностью общезначимых практических задач. Последнее, сообщая деятельности пафос "священного безумия", поднимает ее над укорененной в здравомысленность "тоскливой пошлостью" (Блок) рядовых дней. Требуя исключительного, история не терпит убогого, серого, бездарного. В анналах остается выдающийся, хоть и грешник, и никогда - бездарный, хоть и праведник. Устроение "никак" в истории не проходит, в чем сказывается совокупная несостоятельность таких фигурантов прошлого, как нелепый последний российский царь, нелепый же первый всесоюзный президент и т.п. Ходульность первых лиц, их поглощенность фамильным ("семья" в случае Николая II, "эгобеллетристика" в случае Горбачева) всемерно обессмыслила, обесцелила их державные проявления. Каждому - по его делу. Отчего осуждаем, казалось бы, осмотрительный, основательный римский прокуратор Понтий Пилат? Не просто оттого, что "умывал руки", санкционируя казнь не виновного. В гораздо большей степени - оттого, что жил и действовал не по должному, не оправдывал "назначения"1.
"Назначение" лица - не явленческая перипетия, а судьбическая функция, принадлежащая сфере державного. За что укоряет Сталин Ивана IV? За нерешительность в расправе над боярскими родами в достижении властного абсолютизма: - надлежало, дескать, не раскаиваться, не замаливать грехи, а последовательно ликвидировать политических противников. Что же - один преступник упрекает другого в недостатке квалификации? Отнюдь. Дело в разности фамильной (персональной) и державной (социальной) логики. В соответствии с императивами жизневоспроизводства существования первая диктует "не убий". В согласии с требованиями укрепления государственной стати вторая инициирует репрессии, обязывает реализовывать мероприятия карательные. Циньский царь Ин Чжен объединил Китай периода Чжаньго - эпохи борьбы семи царств (Цинь, Чу, Ци, Чжао, Янь, Вэй, Хань) - железной рукой, мерами беспощадно-принудительными, казня в день до 400000 человек.
Вместе с тем никакой необходимости, чтобы "будущее разыгрывало нами придуманную программу" (Герцен), разумеется, нет. Наша мысль, состоящая в подчeркивании расхождения фамильной и державной логики, вовсе не означает апологии мародeрства. История легализует величие, а не скудость. По этой причине столь убогим, тривиальным лицам, как Николай II, Керенский, Горбачeв, в ней нет места. "Удушливая пустота и немота" - атмосфера историй, и никак не история.
В пошлой лени усыпляющий Пошлых жизни мудрецов, Будь он проклят, растлевающий Пошлый опыт - ум глупцов.
"Томительно желанная действительность" творится в руководствовании "значимостями", смыслами высокими, породниться с которыми позволяют не до лоска стертые штампы насилия (мечтания урода Блюма о временах, где "мать не осмелится погладить своих детей, а желающий улыбнуться предварительно напишет завещание"), не стремления, чтоб "все огни погасли", не реабилитация социальных Иуд, не простор осатанелого мизантропизма, но счастье ощущать себя человеком. Дабы не сложилось впечатление, будто, по-нашему, в истории остаются одни висельники, укажем на сугубую порочность жестких воплотительных технологий, неизменно обнаруживающих свою непрочность. Первый император объединенной китайской империи Цинь (221 г. до Н.Э.) , принявший помпезный титул Ши Хуанди, практически стал и ее последним императором. Затратность социотворчества, перенапряжение экономики, массовый террор вызвали полное истощение населения, стимулировали фронтальный протест, выразившийся в бескомпромиссном восстании. Преемник Цинь Ши Хуанди Эр Ши Хуанди свергнут в 207 г. до Н.Э.: , скрепляющая империю насилием династия Цинь заменена династией Хань. Если весь народ топнет, будет землетрясение, - гласит восточная поговорка. Причастность к великому важно совмещать с уважением к народу.
Посему, во-вторых, разведение персонального и социального в разгадке ребуса истории дополняется разведением высокого и низкого. Библия: сказал царь - "это ли не величественный Вавилон, который построил я ... силою моего могущества, во славу моего величия". Олицетворение деспотического самовластия - Навуходоносор - утратил человеческий облик, завершил жизненный путь в стаде животных. Материальное воплощение величия - самочинная власть - порочна. Но какова непорочная власть? Что противостоит демону власти в творении истории? По Данилевскому мощь рока. На коротком отрезке изложения автор "России и Европы", ретардируя поиск, дважды уточняет: "В том, что мировые решения судеб человечества почти совершенно изъяты от влияния узкой и мелкой политической мудрости деятелей, современных каждому историческому перевороту, должно ... видеть один из самых благодетельных законов, управляющих историческим движением"; "Если человек, употребляя данную ему долю свободы не соответственно с общим, непонятным ему историческим планом событий, начертанным рукою промысла, может замедлить его выполнение и временно исказить его линии, план этот все-таки совершится, хотя и иными, более окольными путями".
Ток истории независим от усилий лиц действующих? Сомнительно. Тот же Керенский, в период с февраля по октябрь, выступавший с требованием соблюдения "строгой законности", последуй он установкам какого-нибудь Стучки, утверждавшего, что путь революции состоит в "захватном праве", - и многое свершилось бы иначе. В истории важен поступок, от имени "смысла", "значения" совершаемый. Отсутствие поступка - отсутствие цели, бессмысленность деятельности - подписывает приговор социальным лицедеям, несостоятельным, призрачным фигурантам истории. Однако есть поступки и поступки. Ввиду избытка проектов, служащих лжи, плодящих imitator Dei, не всякий поступок подлежит оправданию.
Поэт творит в вечном, а не в "теперешнем времени", - не уставал напоминать Толстой. Выходя из вечности, поэт деквалифицируется, перестает быть служителем муз, самое поэтом. Соответствующую трагедию дефицита питательной почвы вечного пережили Блок, потерявший ощущение "музыки мира"; Есенин, не могущий стремиться "в вечную сгнившую даль"; Мандельштам (как и Пушкин), утративший способность "дышать" (нельзя дышать, и твердь кишит червями, ( и ни одна звезда не говорит").
Дефицит вечности для поэта означает внутренний кризис. Почему? Потому что вечность поэта - его собственный идеал, через призму которого поэт и создает себе вечность. В свете сказанного понятна "эволюционная обреченность" булгаковского Берлиоза - духовного нигилиста, не способного к творческой, а потому лишаемого и натуральной жизни".
С поэтом - более или менее ясно. А как с политиком? В каком времени, как движется, утверждается вершитель истории? На данный вопрос, надо, признать, односложно - однозначного ответа не существует. Правильно фиксировать две стратегии социотворчества, связанные с преимущественной ориентацией на "жизнь" и на "идеал жизни". С позиций гуманитаристики первая стратегия охранительно-конструктивна, тогда как вторая - разрушительно-деструктивна. Одна, нацеливая на освоение реалий, утверждает настоящее, культивирует бытие сущее; другая, направляя на освоение идеалий, отрицает настоящее, культивирует бытие вымышленное. Допустимо ли, сближая политику с поэзией, вершить историю по образу и подобию "вечного" - идеально-потребного, чаемого? Цель исторического процесса, наставляет Герцен, - "каждый данный момент"; цель истории - "мы с вами, плюс настоящее всего существующего". Так допустимо ли хрупкое "теперешнее" класть на алтарь отрешенного " вечного"?
Сказанное довольно для извлечения эффекта из проводимых дистанций. Некогда Колмогоров обосновал необходимость двух курсов математики: строгого, нереалистичного, выполненного в языке интуиционизма, и нестрогого, реалистичного, выполненного в традиционном теоретико-множественном языке работающих математиков. В одном воплощается идеал, в другом - опыт. Возвращаясь , логично констатировать, что на мельницу адекватного вершения истории льет воду ориентация на "жизнь", а не на "идеал жизни".
Стратегия "жизнь" своим идейным подспудьем имеет экзистенциально выверенную философию "моментализма", в качестве непреходящего, самоценного поднимающего на щит полноту, глубину, ненарушимость переживаемого мгновения. Моменталистский мир со стержнем "каждое поколение, каждый человек - цель сами для себя" (Герцен) - позитивен, ввиду чего крайне инертен, косен. Стратегия "идеал жизни" не укоренена в жизнь, покидая реальность, преодолевает ее романтической экстраполяцией, мечтой. Напомним, что в поэтическом - вымышленном, мифическом - мире лица, ввиду своей бессмысленности, духовной тривиальности из идеальности выпадающие, попросту удаляются с авансцены. Таков, к слову сказать, несчастный Берлиоз, подлежащий беспощадной элиминации. (Заметьте: детоубийце Фриде даруют прощение, Берлиозу же - нет). Отталкивающая нелицеприятность конкретных моментов устраняется в мысли простым вытеснением. В жизни также есть место подобному вытеснению в случае, когда, говоря слогом Пастернака, "ампир царствований" оборачивается "вампиром революций". Превращение падких на перекройку действительности по идеалу неуемных властителей в отвратительных бандерлогов - хорошо известный эмпирический факт, обостряет проблему статуса идеала в жизни.
Откуда тенденция навязать мечту, заставить жить по идеалу? Скорее всего, имея корни антропогенетические (эффект подражания), она связана со стремлением выработать в ином желательное. Не в себе (что мучительно трудно)12, а в подобном себе воплотить совершенное-- исправить природу в сознательном ее творчестве. Исправить природу посредством подгонки реалий под идеал безболезненно - такое доступно искусству. Что такое искусство? - вопрошает Кинэ: "Задумайтесь над содержанием этого слова. Среди всех обитателей Земли я встречаю одного человека, который сам создает скульптурные образы существ, поражающих его взор ... Странное дело, эти образы не простая репродукция существующих форм. Он добавляет, он отнимает, он исправляет то, что есть. Как! Разве природа не кажется ему завершенной? Разве он задумал нечто высшее? Радость, безумие, гений, какое имя дам я этому побуждению? Переделывать самые законченные создания! Не хочет ли он продолжить труд природы? Да, это именно то, чего он хочет ... Человек в нетерпении войти в будущее. Он заранее овладевает им в искусстве".
В искусстве. А в жизни? Перекройка природы в искусстве уместна, респектабельна, ибо не насильна. Перекройка природы в жизни преступна, множит экологические, экономические, социальные катастрофы. Прометеева устроительная гордыня несостоятельна в двух отношениях. В отношении вседозволенности: человек не бог. И в отношении рациональности: жизнь-явление, к рациональному несводимое. Задача искусства - конструировать реальность по идеалу. Воли такую задачу вменить политике, возникает производство умышленных, нарочитых форм, привнесенного в реальность содержания значительность искусства возрастает, политики убывает. Креативизм в искусстве равноценен проявлению существа творческого как универсально- целостного, свободного. Креативизм в политике равноценен проявлению односторонности, зависимости существа некомпетентного, в жизни несведущего. Игра сил в своей собственной власти без рифмовки с событиями в образной, понятийной сфере, но не в сфере жизненно-практической. События не сковывают искусства (свобода здесь реализуется непосредственно как способность самочинно давать начало событиям) и сковывают политику, решают, как от идей (идеалов) переходить к событиям.
Искусство не требует почитать свои творения за действительность: элемент условности, иллюзорности в них предзакладывается. В политике все творения действительности реальны; имеющаяся условность подлежит экспертизе фронтальной. "Тоска по идеалу" в искусстве удовлетворяется прямо - актами творчества; в политике косвенно - через логику жизни.
Искусство использует возможности, политика - действительности. Свободе, игре, фантазии искусства противостоит в политике сбалансированность, обстоятельность, осмотрительность.
Сопоставительные ряды оттеняют особенности творческих процедур в поэтической и политической сферах. Высшая смелость человека - смелость дерзания под водительством ума творческого. Но как разнится созидание в рассматриваемых случаях. В искусстве - изобретения, в политике - приобретение. Мир искусства - мир образов, мир политики - вещный, материальный мир. Средство искусства - исповедь, самообнажение, средство политики - сдержанность. Почва искусства - личный опыт, претендующий на общение. Почва политики - коллективный опыт, ставший уделом лица. Искусство - царство " прекрасной видимости" (Шиллер). Политика - царство "неприглядной реальности". Механизм искусства - побудительность мечты. Механизм политики - цензура побудительного порыва.
Что подразумевал Блок, наделяя художника знанием жизни? Скорее всего сам дух творчества, высвечивающий полноту бытия в муках искания. Поэт знает высшую реальность по полету души, наитию. такого рода знание ценно, однако не эффективно для вершения истории, фактического творения жизни, парадиз творчества, вдохновение обусловливает прорыв к высокому, но этот прорыв возможно реализовать через жизнь - всесторонностью, глубиной постижения тока жизни. В этом случае поэтические модели "начал" и "концов" заменяются политическими моделями "ада" и "рая". Ад и рай - оппозиции, в границах которых свершается жизнь. Суть в том, что, преследуя частные цели, субъект истории формирует общие смыслы того, как избегая ада, попасть в рай. В переносном и очень даже прямом значении слова. От великого до смешного - один шаг. Как же не оступиться? чем выверять деятельность? Не поэтическим, а кристаллизуемым жизнью политическим идеалом. Логика устроения жизни, отметая запах "гари, железа и крови" (Блок), самолично отлагает инвариантное, которое в качестве должного в дальнейшем детерминирует сущее. Социальные явления двойственны - натуральны и ценностны. Доказавшие мирскую натуральную состоятельность ценности в последующем приобретают статус императивов. В императиве важна гарантийность, жизнеутвержденность. Исторический процесс только потому прогресс, что подчинен гуманитарно оправданному императивному, обеспечивающему жизнь при общедоступности удобств жизни.
Весомость лица в социальной среде или, напротив, "промежуточность человека" определяется его способностью согласовывать конкретный жизненный курс с универсальными гуманитарными параметрами жизни - экзистенциальными абсолютами. Многие на этом пути не выдерживают высот ответственности: впадают в анемию, волюнтаризм, честолюбие. Окончательный вердикт о вплетении известного имени в венок истории выносит коллективный разум, исходя из основательной проработки существа деятельности в триаде "цель - средство - результат". Естественно, возможны разные исходы, детали которых нет смысла перебирать. Однако важно представлять максимальную нежелательность нерезультативного исхода. Цель в истории оправдывает не средство, а результат. В качестве итоговой формулы, таким образом, недопустимо получать формулу капитана Лебядкина "стакан полный мухоедства", - удел организующих тараканьи бега, а не жизнь народную, историческую. Таких, как неразличимый с управдомом царь, история не сохраняет. Несомненно, по этой причине совокупность знаков "Николай II", "Керенский", "Горбачев", выводимых нередко не с прописной буквы, встречается взрывной волной насмешки. Протестующе - грустной. Грустной - оттого, что из реальной истории тех, что стоят за ними, - не устранить. Протестующей - оттого, что сделать это необходимо. Как? Народной волей, умудренной очередным страдальческим опытом. Надо полагать окончательным.
Прошли те времена, как верила Россия, Что головы царей не могут быть пустые И будто создала благая дань творца Народа тысячи - для одного глупца; У нас свободный ум, у нас другие нравы: Поэзия не льстит правительству без славы; Для нас закон царя - не есть закон судьбы, Прошли те времена - и мы уж не рабы!
Примечания
Главная ||
Вверх ||
Назад